|
4. КОКЧЕТАВ
Кто из сибиряков не знает Кокчетава? Должен знать всякий, т. к. этот маленький городишка являлся центром 1-го Отдела, одного из трех отделов нашего Войска. Но, собственно, сам по себе он ничего не представляет замечательного: типичное захолустье, где в былые годы жизнь текла до того медленно, что, казалось, — она вечно стоит на месте и только по седеющим головам и подрастающим ребятам можно было все-таки заметить полет времени.
Славился Кокчетав своей классической грязью в весеннюю и осеннюю пору. Была она настолько вязкой и глубокой, что нечего было и пытаться перейти через улицу в калошах, — все равно увязнут и останутся в трясине — иначе как в сапогах или в "кораблях" не пройдешь. Да еще знаменит был озером, по берегу которого дома расположились полукругом. Это озеро было средоточием кокчетавской жизни в течение всего лета.
С утра до вечера на своеобразном "пляже" в который прямо упирались десятки глаз — окон, копошился народ. Старые и малые, мужчины и женщины, русские и татары омывали свои распаренные зноем тела в чистой, прозрачной воде озера, прозрачной несмотря на то, что из дворов все ненужное выбрасывалось и сваливалось прямо с берега, удобства и скорости ради. Простота нравов царила умилительная.
Берег был гол, — ни кустика, ни деревца и приходилось раздеваться на виду у всех; было несколько купален, но так далеко, что не стоило в них ходить — все равно устанешь и замаешься; о купальных костюмах, конечно, совершенно не могло быть и речи; но это никого не смущало: все привыкли. Тут и купались, тут бабы полоскали белье, тут же какой-нибудь мужичек въезжал с водовозкой в воду и, наполнив бочку до верху, с криком гнал лошадь, тут же казаки поили коней. Словом, оживление было большое.
И вот в этот то городок потянуло с Кавказа моего отца. Два года длилась уже война, и тоска по родному краю пробудилась в нем безудержная. Он написал матери в Петроград, чтобы она не выезжала на дачу, как обыкновенно, а отправилась бы со мною в Кокчетав, т. к. он надеется в средине лета получить отпуск и хочет непременно побывать в Сибири. Из Кокчетава мы вместе поехали бы в Омск, а затем совершили бы чудную поездку на пароходе по Иртышу.
Перспектива была очень заманчивая. Мать, конечно, поступила по желанию отца, и, в начале июня, мы двинулись из Петрограда в Петропавловск, а оттуда, "по веревочке", добрались и до Кокчетава. Но наши надежды не оправдались. Полк отца все лето был в боях и только в конце августа, когда наступило затишье, долгожданный гость смог приехать к нам. Но тогда уже поздно было думать о поездке по Иртышу: надо было торопиться в Петроград, я и так уже опоздала к началу занятий.
Итак, летние месяцы прошли для нас в постоянном напряжение, в тоске и были совсем отравлены. Долго после того я с неприятным чувством вспоминала время, проведенное в Кокчетаве, считая его вычеркнутым из жизни. Но странно, с годами это воспоминание совершенно переменило свой характер, шероховатости и серые тона приобрели мягкий розоватый оттенок. О, теперь на многое смотришь под иным углом зрения и ценишь то, мимо чего равнодушно или с усмешкой проходила в дни юности.
И я вижу, кроме смешных, глубоко-провинциальных нравов, неинтересной жизни, пустынных и скучных улиц и неопрятного берега озера всё то, что проглядела раньше: патриархальный быт, широкое хлебосольство и радушие, людей хоть скромных, но самобытных и содержательных, и родную степную природу. А что значило одно сознание того, что все это свое, казачье, и что ты — дома. Но тогда в голову не приходило, что-когда нибудь может стать иначе.
Теперь вот даже калачи и шаньги и то вспоминаешь с умилением. Да и в самом деле — разве пекут где-нибудь такие румяные, вкусные шаньги с коричневой, хрустящею корочкой, как у нас, в Сибири? Разве калачи наши, из темной, пепельного цвета пшеничной муки, тоже не единственные в своём роде? И если день начинается этими калачами и шаньгами, да еще с холодным — как лёд, и густым, как сливки, молоком в придачу, то, право же, грешно жаловаться.
Целый день — полная свобода. Хочешь, — читай что-нибудь (в городском училище есть все русские писатели); хочешь — смотри в окно, как идут куда то солдаты местной команды, как расходятся торговки с базара, как целый воз татар едет на озеро купаться; хочешь — иди за каким нибудь пустяком в лавку "тёти Грудининой", где, наверно, собрался "клуб". Идя по улице встретишь массу знакомых. Вот с улыбкой здоровается красивый кадет — шестиклассник Костя Самсонов, с другой стороны улицы кланяется уже кончивший кадет Володя Калачёв, будущий юнкер-николаевец. Грузная Александра Никифоровна Самсонова сидит возле своего дома на лавочке. Проходит обычной деловой походкой атаман Отдела, Ефим Прокопьевич Березовский — в свою канцелярию. В хорошем рессорном ходке торопится куда то войсковой старшина в отставке П. Ф. Таранов, — почетное лицо в городе. У ворот везде вьются ребята, играющие в горелки. В окне низенького дома — красивое лицо скучающей м-ме Акридовой, Все свои, все друг друга знают...
С грехом пополам проходит время до 5 часов. В пять мы с матерью отправляемся в кондитерскую Филимонова, где пекут очень вкусные пирожные, настолько вкусные, что до следующей выпечки никогда ни одного не остается. Мадам Филимонова, особа свирепого вида, с необыкновенно буйной прической, за которую удостоилась получить от нашей квартирной хозяйки, Марьи Ивановны Мельниковой, - беззастенчивое прозвище "пужало", собственноручно выбирает нам пирожное.
Относим покупку домой, пьём чай и тогда идём гулять. По дороге подхватываем всех знакомых соломенных вдов (мужья все на фронте) подростков и детей и целой гурьбой отправляемся „на сопку". Сопка эта сейчас за городом. С ней видно далеко вокруг. Сидим на камнях, покрытых коротким мхом, словно бархатом, вяло болтаем и смотрим на озеро — как красиво отражается в нем закат.
Пахнет богородской травой, свежестью и безмятежьем... Наступают сумерки. Детворе надо ужинать, и мы возвращаемся домой. Пастух, дурачок Сеня, бежит в обтрёпанном армяке и машет длинным кнутом. На крылечке находим нашу хозяйку: она любит поговорить и каждый вечер выходить посидеть с нами.. Марья Ивановна — казачка, староверка. В доме у ней чистота образцовая.
Муж её — фельдшер, сама же она совершенно необразованная женщина, кажется, даже пишет с трудом. Но природного здравого ума у ней не занимать стать. Своим двум дочерям она постаралась дать "настоящее" образование, обе кончили гимназию в Омске и потом вышли замуж за офицеров. Любопытно послушать Марью Ивановну: она знает биографию каждого кокчетавца, у неё — тонкая наблюдательность и мудрый подход к жизни.
Рассказывает она интересно, простым и образным казачьим языком. Сколько различных событий произошло на её глазах, сколько неизвестных, незапомнившихся драм она знает. Многие из её истории так и просятся на бумагу. Неудивительно, что мы подолгу просиживали с ней на крылечке и часто расходились на покой, когда все вокруг уже спало.
Иногда за нами заходила компания и мы отправлялись от нечего делать в кинематограф. Да! В Кокчетаве был и кинематограф и притом такой, какого, пожалуй, ни в каком другом городе Российской Империи не было. В городском саду, не отличавшемся ни пышностью деревьев, ни своими размерами, красовалось небольшое строение, вроде наскоро сколоченного балагана. Там стояли рядами длинные некрашеные скамейки, но этих сидений не хватало, и половина публики стояла, впрочем нисколько на это не обижаясь.
Содержание фильм всегда оставляло в зрителях чувство неудовлетворенности, т. к. предприимчивый хозяин кинематографа доставал, вероятно, по очень дешевой цене, обрывки негодных лент и сам кое как состряпывал их вместе, так что иногда шло две или три драмы вперемешку, и часто конец был сначала, а начало — потом...
Демонстрация картин сопровождалась, как полагается, музыкой, при чем оркестр состоял из довольно хриплой гармоники, на которой чьи-то не особенно искусные руки наигрывали всегда один и тот же мотив: "Прощайте родные, прощайте друзья, прощай дорогая невеста моя".
Много лучше этого развлечения были поездки на рыбалку. Запрягалась большая телега, на нее нагружались съестные припасы, старые одеяла, чтобы разостлать потом на траве, самовар и ребята. Солидная публика размещалась на трашпанках и веселый поезд с громкими возгласами и смехом двигался за семь вёрст на речку Чиглинку, где хорошо клевали окуни и язи.
Чиглинка — небольшая речушка с живописными берегами, поросшими тальником и черемухой. Недалеко от излюбленного "рыбного" места были среди широкой равнины разбросаны маленькие озерки или болотца, в них водились и караси. Сплошной рамой окружали их камыши, или—как их у нас называют — "маралки", а на поверхности плавали тысячи кувшинок белых и жёлтых. Казаки и детвора накапывали червей и насаживали их на удочки. Все разбредались по берегу и сосредоточенно следили за поплавком. Несколько раз закусывали, лежали на траве, глядя в небо, лениво перебрасывались словами, потом опять шли рыбачить и только когда начинало смеркаться, снимались с бивака и, утомленные движением на свежем воздухе и довольные хорошо проведённым днём, возвращались восвояси.
О чем еще надо упомянуть, раз речь зашла о Кокчетаве, это — о прелестном Кокчетавском кладбище. Я понимаю, почему наш хороший знакомый, В. Н. Ерковский, правда — уроженец Кокчетавской станицы, предчувствуя близкую смерть завещал перевезти свое тело на родину и непременно похоронить в Кокчетаве.
Мы посетили с матерью его могилу и обошли все кладбище. Мне редко приходилось видеть такие кладбища, где как-то не хочется предаваться чёрным мыслям. Все здесь так мирно, приветливо, почти радостно. Расположилось кладбище на горке, поросло березами, кустами шиповника и массою полевых цветов. Нет на нем ни красивых памятников, ни массивных крестов и оград, все просто и незатейливо, как просты и безхитростны были те люди, что нашли здесь вечный покой. Но эта именно простота и слияние с природой как раз особенно действуют на душу. Они как-то примиряют с кажущейся жестокостью и несправедливостью человеческого жребия...
С кладбищенской горки открывается отличный вид. Издали, когда все неказистые мелочи стираются, маленький городок. расположившийся полукругом над зеркальными водами озера, с двумя своими церквами — станичной и городской — и скромными домиками с крашеными крышами и ставнями, кажется привлекательным и даже живописным. А кругом расстилается ровная, как скатерть, привольная степь, в которой есть где разгуляться широкой казачьей душе. И в степи помахивает русыми головками ковыль, скромно прячутся цветы бессмертника, и полынь насыщает воздух своим горьким ароматом...
Времена изменились. Люди приходят и уходят, надежды вспыхивают, гаснут и опять зарождаются, а степь — все та же... Она всегда, всегда одинаково бела зимой и радостно изумрудна летом, она благоухает и словно завороженная, молчит и ждёт...
Мария Волкова.
16 марта 1933 г.
|
